Не любящий пустую болтовню с первым встречным, уже через несколько минут он обсуждает с незнакомым мальчиком виды кувырков, демонстрируя сальто: он слушает соперника внимательно, с восхищением относится к его достижениям. 

Когда все заканчивается он снова превращается в мальчика, забывшего доесть, теряющего вещи и мысли по дороге. Однако эти моменты, в которых он ощущает свою силу — они бесценны. Это его путеводная звезда. Это то, что будет вести его по жизни, насыщая, независимо от того, что он выберет своей профессией. Его сила будет рядом с ним.

Мы прогуливаемся, надвинув капюшоны, прикрываясь от моросящего дождя маленьким оранжевым зонтом: в ближайшей к нам сетке большая лейка; мы говорим о том, как мотивировать Шона заниматься.

— Что скажешь? — под ногами хрустит песок, в нем нет мягкости, нет легкости, есть разрезающая пространство острота.

Когда у нас не было детей я была уверена: стоит убрать давление извне, и ребенок сам будет учиться. Во многом у Шона это так, только не в том, что касается  письма и чтения. Его стремление к точным наукам не требует поддержки, но что делать тогда, когда тебе нужно прочитать задание, найти в интернете описание к игре, когда правила потеряны, или прочитать какого вкуса мороженое, чтобы уже не спрашивать маму. Как передать ему важность того, что эти навыки, пусть на самом базовом уровне, необходимы?

Наблюдая за Никой я ощущаю спокойствие: стоит чуть помочь, пять-десять минут объяснить и она схватывает, внедряет и уже через несколько дней навык становится ей родным. С Шоном я никак не могу уловить траекторию движения — она выматывает, как хождение по лабиринту, натыкаюсь каждый раз на тупик, который казался мне выходом.

— Ты права, надо что-то менять.

— Но что?

Вопрос утопает в шуме волн, подхваченный холодным осенним ветром.

Ветер теперь дует в спину: пустынный пляж вызывает тоску и хочется вернуться назад в кафе, где мы только что завтракали. Мы сидели за маленьким столиком, слизывали с пальцев теплый шоколад из свежего круассана. Слева от меня стояла большая витрина с тортами — какой бы я съела, если бы у меня был день рождения? На верхней полке розы, ниже тирамису, на самой нижней снова розы с перламутровыми жемчужинами, по бокам белый шоколад. Прямо перед глазами детский торт: напечатанные морские фигурки, по краям усыпано крошечными хрустящими конфетками, сбоку дельфин. Ни один. Я бы не выбрала ни один из них. В этот момент высокая шумная итальянка просит завернуть торт с розами — тот, что сверху. Иногда то, что подходит другим — не подходит тебе.

Как бы я хотела дать сыну свободу, от которой бы наши отношения наполнились радостью и беззаботностью. Чтобы мы могли легко, как на парусах, отпустить себя, чтобы мотивация наполняла нас радостным ощущением того, что земля близко. Но ее нет: мы несемся на всех парусах по штормовому морю в туман. Мы передвигаемся вперед на ощупь: какой следующий шаг следует сделать, чтобы нас всех, заключенных в эту лодку, чуть отпустило от качки?

Пока у нас нет ответа: мы стоим на перекрестке, ожидая зеленого света — позади нас безлюдный пляж, впереди — высокие итальянцы неспешно потягивают чинзано, обнимая за талию своих смуглых, смеющихся спутниц. Загорается зеленый и мы продолжаем свой путь.

Она не подразумевает, что ты сделал ошибку, потому что у тебя СДВГ и твои мысли порой не связаны с руками. И сколько бы ты не решал похожих примеров, это не поможет тебе соединить первое со вторым. Только сделает хуже: решение одного и того же утомляет и вызывает раздражение.

— Это бесполезный навык, — намазывая масло на кусок черного хлеба, говорит муж, — Он уже научился умножать трехзначные числа, пусть посчитает на калькуляторе ответы и забудет про это.

— Калькулятор? — в моей голове крутятся реплики с уроков математики из моего детства “только идиоты пользуются калькулятором —  нормальные люди все могут посчитать: если не в уме, то быстро в столбик”.

— Да, калькулятор, — он кладет последний кусок в рот, складывая масло в холодильник.

— Не знаю, не нравится мне что-то в этом…- я вожу хлебные крошки по столу: мне хочется выстроить их в красивый ровный круг, но он получается кривым из-за разного размера крошек. Я с силой надавливаю на них и отправляю в мусор.

— О! Мы можем написать с ним программу на Питоне, которая будет считать эти примеры, — муж улыбается.

Мне почему-то хочется плакать: как же хотелось, чтобы ко мне кто-то пришел и сказал “давай мы будем с тобой раскрашивать цифры и придумывать  про них истории, чтобы тебе легче было их запомнить”. И тогда мне бы не пришлось прятать в парту тетрадку по математике с несделанным домашним заданием. Не пришлось бы сжиматься от стыда, когда учительница находит ее и, разочаровавшись, настраивает друзей против: “не дружи с ней, она прячет тетрадки в парте”.

Пусть бы у всех у нас была возможность сделать жизнь легче там, где это возможно. По сути — доверяя нам в том, что мы не идиоты, а просто иногда наш мозг слишком другой для этого мира.

Когда я говорю “никогда ничего” — я преувеличиваю. Шон бывает нежным и искренним, ласковым и заботливым, легким и свободным. Наши ссоры и трудности чаще от того, что мы с ним настолько похожи, что, встретившись, создаем смеси, которые соединяясь не растворяются, а оставляют на дне тяжелый осадок.

Когда девять лет назад я родила его, мой мир был черно-белый: непонятное в нем легко можно было расчертить на ровные геометрические фигуры, уложив каждую в аккуратную ячейку — квадратный идеальный мир.

Похоже на то, как в детстве мама делала курсовые студентам. Она шла на кухню, брала острый кухонный нож и точила им простой карандаш: в мусорное ведро, поверх картофельных очисток от ужина, летела деревянная стружка, на ноже оставались резкие следы от грифеля. Карандашом мама чертила идеальные линии, подписывала их своим идеальным почерком так, что внутри втулок хотелось разбить домик и жить. Это было настоящим совершенством: выверенным и точным.

Так я думала выглядит любовь. Это потом стало проясняться, что любовь больше похожа на коробку с цветными карандашами из детского стола: одни новые, другие уже сломаны, третьи исписаны в огрызки, на которые ты надеваешь старый корпус от фломастера, и он еще долго помогает тебе создавать шедевры. Есть среди них и те, которые только что заточили, приложив массу усилий. Сама коробка исчерчена, а на ее дне цветная карандашная пыль. Если собрать эти карандаши в кулак, поставить их грифелями на лист и сделать движение рукой, то получится узор. Смотришь на него и из каляки, разноцветной и неожиданной, по телу разливается тепло: объединив все, самому неказистому чувству находится свое место; все вместе они поддерживает друг друга. И что бы дальше ни происходило — ты уже знаешь — не карандаши создают это тепло, а тот, кто выбирает объединять все, без исключения.